По ходу пьесы. История одного пистолета. Это его д - Страница 7

Спектакль шел своим чередом, без сучка без задоринки. У суфлера работы было немного. Режиссер, пан Генрик Летынский, так вымуштровал актеров, что роли знали назубок. Теперь он крутился за кулисами и следил за представлением то справа, то слева. Забегал он и с середины, что-то отмечал в блокноте. Директор Голобля первую половину спектакля провел в своей ложе на левом балконе. Потом спустился вниз и второе действие смотрел из-за кулис.

Наконец подошла последняя сцена спектакля. Петр Марский, исполнитель роли Рено-Пикара, называет фамилии всех членов организации, погибших в борьбе с врагом. Когда прозвучало имя Кастиля, Бася, то есть Мари-Октябрь, согласно тексту, схватила лежащий на столе пистолет и с расстояния примерно двух метров выстрелила в сидящего Зарембу — Ружье, целясь в левую сторону груди. Грянул выстрел. Мне сразу почудилось что-то неладное. Какой-то миг я видел удивление на лице Мариана Зарембы. Потом актер как-то странно, чересчур мягко соскользнул на пол. Это само по себе было отступлением от режиссерской концепции: после выстрела Заремба должен был откинуть голову назад и застыть полулежа в кресле.

К своему ужасу, я вдруг заметил, что на его белой рубашке, слева, там, где сердце, быстро разрастается красное пятно. Я понял: случилось что-то страшное. Конечно, сначала мне не пришло в голову, что я стал свидетелем убийства. Я просто подумал, что у холостого патрона был сделан твердый пыж, который ранил Зарембу.

Я стоял в правой кулисе. Пьеса не кончается выстрелом в предателя. После этого Мари-Октябрь бросает пистолет, берет трубку и звонит в полицию, чтобы признаться в убийстве. Кюре Ле Гевен — Адам Лисовский, поначалу возражавший против странного следствия и самосуда, выхватывает у Мари-Октябрь телефонную трубку и сообщает полиции, что «какой-то человек покончил с собой». Это последние слова в пьесе.

Бася, моя жена, игравшая Мари-Октябрь, после выстрела, как полагается по тексту, сняла трубку. Но я подскочил к стоявшему поблизости машинисту и крикнул: «Немедленно занавес».

Занавес опустился. Раздался гром аплодисментов. Публика не заметила, что произошло на сцене. Актеры стояли в удивлении, не понимая, почему я не дал закончить спектакль. Машинист, услышав овации, хотел, как всегда, снова поднять занавес, чтобы актеры раскланялись и поблагодарили зрителей за внимание. Я остановил его и распорядился «занавес не поднимать, пусть актеры выйдут на авансцену».

Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце.

Я вскочил, выбежал со сцены и закричал — кажется, кому-то из гардеробщиков или секретарю, не помню точно: «Сейчас же вызвать «скорую помощь» и милицию!» Тот, к кому я обратился, должно быть, выразил удивление, не понимая причин столь необычного распоряжения. Тогда я объяснил: «Заремба мертв. Его застрелили на сцене. Это убийство».

Эти слова, мое поведение, факт, что я первый сориентировался в ситуации и даже пытался спасти Зарембу, требуя немедленного вызова «скорой помощи», догадался, что популярный актер был убит, — все это следователь истолковал как один из главных доводов моей вины. Капитан, фамилии его я не знаю, твердил: «Вы с самого начала знали, что это убийство. Вы прервали спектакль, бросились вызывать «скорую помощь» и милицию, потому что сами все подстроили. Вы зарядили пистолет не холостым, а боевым патроном и ждали последствий».

Но ведь, пан прокурор, такие рассуждения не выдерживают критики. Если бы я вставил в пистолет эту пулю, то не торопился бы спасать Зарембу. Пусть себе умирает на сцене. Я делал бы вид, что ничего не заметил. А я увидел кровь на рубашке актера и прервал представление. Когда я рассмотрел рану поближе, то понял, что это не царапина от пыжа, а смертельная рана, то есть убийство. Но ведь перед спектаклем мы с реквизитором проверяли: в стволе находился холостой патрон.

Дальнейшие события развивались молниеносно. Милиция оказалась на месте уже через три минуты. Почти одновременно прибыла «скорая помощь», и вслед за ней — вторая милицейская машина, с оперативной группой.

Я встретил милицию у входа в театр. В двух словах объяснил, что произошло, и проводил на сцену. Заремба по-прежнему лежал без сознания на полу. Возле него хлопотал врач «скорой помощи». Насколько я помню, он сделал ему какой-то укол — очевидно, для поддержания сердечной деятельности. Моя жена все еще стояла на коленях рядом с Марианом и поддерживала его голову. Вокруг толпились актеры, рабочие сцены и осветители, суфлер, режиссер, директор и кто-то из секретарш.

При виде милицейских мундиров Барбара вскочила и закричала, указывая на меня:

— Вот убийца! Это он убил Мариана!

Бросив это чудовищное обвинение, жена забилась в истерике. Кто-то удерживал ее, так как она хотела на меня броситься, со сцены ее увели почти насильно. Врачу пришлось дать ей успокоительное.

Милиция действовала так, как полагается в подобных случаях. «Скорая» увезла Зарембу в клинику. Нам запретили покидать театр и допрашивали до поздней ночи. Лишь после двух часов всем позволили разойтись, а меня арестовали и доставили в милицию.